Пианист Майдана Богдан Днипров, которого называют еще Piano Extremist, рассказал сайту "24" о том, с чего началась его популярность, как он вернулся к музыке, на что может вдохновлять смерть и объяснил, почему война для него – не самая страшная история в жизни.

Почему для тебя музыка – это важно?

Потому что мне высказываться нотами проще, чем словами. Я когда начал играть в музыкальной школе, ходил, как все нормальные дети, потому что меня заставляли. В конце концов, занятия музыкой начали "харить", и я бросил все дело. Когда еще немного подрос, уже мог инструмент свой передвигать самостоятельно, я его сдал в металлолом просто. Причем с выгодой для себя. На самом деле, мне сейчас стыдно за это. Но тогда так закончилось то все.

Почему ты к музыке вернулся?

Есть моменты в жизни человека, когда яснее, чем в повседневности, чувствуешь, что становится более конкретной граница между жизнью и смертью. Смерть где-то ходит рядом, ну, как на Майдане было. Сейчас это смешно, потому что война перекрыла хорошее то все. Но тогда ничего худшего, чем то, что происходило на Майдане, не было. Так вот именно в такие моменты начинаешь делать что-то, что раньше просто откладывал на потом, и оно бы так и откладывалось навсегда. Для меня это стала музыка. Когда на Майдане я увидел инструмент и захотел просто что-то вспомнить. Сыграть хотелось так сильно, что я даже не обращал внимания, что все забыл за эти годы, просто начал искать какие-то ноты и разбирать новые произведения.

Уже потом, когда погиб мой первый друг, странным образом создалось мое первое сочинение. После этого Я говорю, что на большинство моих произведений вдохновила меня смерть, на написание их.

На Майдане ты начинал титушкой?

Ну, было. Вообще это началось еще раньше. Такой контингент, как был в Мариинском парке – в принципе, я с ним жил всю жизнь рядом. На районах разборки, все нормально было и просто я – не такой.

У меня было как бы две жизни: одна жизнь – надо было как-то идти на районе домой и надо было как-то выживать среди тех ребят, которые там живут большинство времени. А я жил большую часть времени в библиотеке, любил там зависать. Один раз даже библиотеку на 2,5 тысячи книг "обнес". Ну, не то, чтобы ограбил... Они просто закрывались, распродавали все, а я считал, что если книгу никто не читает, то почему бы ее не забрать? Тогда мне казалось это правильным, и вот я оттуда выносил и выносил книги, пока дома было куда их положить.

Но после библиотеки махачи на районах никто не отменял?

Конечно. Мне это интересно было. Я очень любил драться. Ездил даже некоторое время с футбольными фанатами на выезды. Футбол я до сих пор не полюбил, но прикол в тех выездах был в том, что можно было подраться. Когда, например, наши донецкие "кроты" махались с киевлянами – это был такой адреналин! Сейчас это уже смешно, но тогда было круто.

Что в тебе внутри изменилось, что бывший титушка сел играть на баррикады?

Да ну это просто шаблоны мышления: бывший титушка. Я не был настоящим титушкой. Я просто жил для себя. Мне были интересны книги по философии, на уроках алгебры у меня отбирали "Незнайка на Луне", потому что я очень любил эту книгу читать. Я слушал там какую-то классическую музыку. То есть, у меня свои интересы еще были, чего я не замечал так называемых титушек.

Тогда как ты оказался на Антимайдане?

Как вообще все сложилось. Я уехал из своего города из-за личной трагедии в жизни. Умерла моя жена, через месяц – умер наш ребенок. В моем городе я жить больше не мог, все о них напоминало, и все это было таким болезненным. Я решил в Киев переехать. Просто приехал в город, в первый же день нашел себе квартиру и работу нашел. Так все сложилось идеально. И начал отходить от пережитого. Так что у меня ПТСР был еще до войны, но это я позже понял. А жил я все же для себя.

Там, в Мариинке, платили ребятам по 100, по 200, по 300 гривен за дежурство. Там не было какого-то графика определенного: просто отстоял, получил деньги и ушел. И мне кто-то из новых знакомых предложил подзаработать, было удобно совмещать с работой. Пошел за деньги. Но меня харило среди тех людей. Да, я в своем городе среди таких вырос, иногда не хватало того экстрима, который в моем родном городе был: когда ты ночью подходишь к компашки, "в наглую" просишь закурить, и это такой адреналин, потому что ты один, а их – много... Но те люди, в Мариинке, меня очень напрягали: они бухали, и с ними не поговоришь ни о чем...

Короче, начал ходить на Майдан и наблюдать, что там. Поразительная вещь почти сразу заметна стала, что там люди другие. Я тоже думал, что им типа платят деньги на Майдане, но это очень быстро розвеелось. Там можно было поесть, там не пили алкоголь, это было круто. Люди были трезвые и с ними можно было говорить. Была куча интересных людей, я начал знакомиться. Во мне уже все началось сопротивляться тому, чтобы возвращаться в Мариинку. Я там пробыл, на самом деле, первые три дня. Потом было второе избиение студентов в декабре, и это уже возмутило настолько, что я уволился с работы и пошел на Майдан. Так кайфовал, что я просто так все делаю. Это все было уже что-то настоящее.

А музыка?

А музыка там, на Майдане, успокаивала душу. Моему, в первую очередь. Я делал это для себя чисто. Только где-то через год после Майдана я понял, что это нравится людям. Тогда играл для себя. Потому что у меня будто внутри что-то было не на месте, а когда я начинал играть, оно успокаивалось. Или освобождалось что-то негативное. Не знаю, как это назвать.

Ну, вот на примере: у меня в Иловайске погиб друг. Тарас. Я об этом узнал – у меня слезы, не верю в это, но сажусь, начинаю играть, потому что мне хреново. Почти сразу создается произведение полностью. Более того, я чувствую, что Тарас – он где-то рядом и он слышит это. Когда мама умерла, она мне снилась первые две ночи; затем жена – то же самое; и с Тарасом тоже так получилось. Я из этого вывел такую собственную теорию, что человек, когда умирает, оставляет после себя какой-то остаток энергии, которая в момент смерти еще привязана к людям, которые были очень близки по жизни. Эти люди – если тоже думают о них – могут во сне еще увидеться, вся энергия может проявиться окончательно. Последний такой контакт с человеком.

Получается, что музыка – это был твой способ проявить эту энергию наружу, ее материализовать?

Нет, подожди. Музыка – это... Тут уже словами фиг объяснишь. Я понимаю, что просто играю, а он – слышит. Так было и в этом году, когда Андрей Кизило умер. Я с ним не был в дружбе, но мы были знакомы. Он как-то заметил, что у меня очень грустная музыка, но я ему пообещал обязательно написать что-то веселое. Специально для него. Где-то месяц с того момента прошел – я узнаю, что он погиб. А я ему не написал то, что он просил.

Я сажусь за инструмент, начинаю играть, у меня текут слезы. Больше даже слезы не из-за того, что его уже нет, а за то, что у меня минор получается. Ну, то есть сама музыка – грустная. Я еле-еле вытащил это произведение – в конце там все очень легонько, на верхних регистрах, мажор такой. Будто тучи разошлись и солнышко вышло. Хочу его доделать сейчас со струнными. Это сложно очень оказалось. Я нифига не знаю, мне надо учиться. Иначе буду всю жизнь играть как сольный пианист, а мне интересно писать более глубокую музыку. Короче, надо использовать больше функций в гармонии.

Про тебя есть куча неоднозначной информации: говорят, что ты воевал, что ты не воевал, ты ездишь с гастролями, что ты берешь за это деньги, что ты не берешь за это деньги...

Давай начнем с конца. Я играю и за деньги, и бесплатно. На передовых позициях, конечно, блин, даже не обсуждается – никаких денег. Я стараюсь брать за это деньги тогда, когда человек может их заплатить. Любая работа должна быть оплачиваемая, потому что закончились те времена, когда мы все делали просто так. Если я не могу позволить себе поехать куда-то благотворительный концерт отыграть, я же должен за это заплатить, за дизель хотя бы, или билет купить себе. Есть разные концерты.

Что там еще? Воевал/не воевал? Ну я бы не сказал, что я прямо сильно воевал. На фронте это называется "Е*анько, подай патроны". После Майдана был сформирован Штаб нацзащиты Днепропетровской области. На базе этого был еще сформирован полк "Днепр-1". Я был в том полку, но я не был оформлен там. Затем с различными подразделениями был. В этом году я, например, освоил АГС, а к миномету я не дорос. Как-то не успел, точнее. Сейчас уже пришел к тому, что мое оружие – это фортепиано, и не надо лезть туда, где и так специалистов хватает.

Правда, был в Правом секторе?

Официально я нигде не был. Не перевариваю, когда надо мной кто-то есть. Мне сложно было там даже. Конечно, выполнял приказы, которые для всех были. Но чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Я всегда такой был, балованный, с детства постоянно давил свое.

С войны возвращаться трудно?

Это вообще такая очень многогранная тема. Смотри, во-первых, я не являюсь воином в той мере, в которой существует большинство людей, которые воевали в каких-то известных подразделениях.

Но война все меняет, конечно. Смерть меняет. Я вот еще заметил, что здесь, когда возвращаешься, скучно очень становится.

Почему?

Есть такое выражение: "Провтыкал – убило". Ты должен ежесекундно контролировать все вокруг, потому что постоянно что-то прилетает, постоянно – риск и опасность. Здесь – нет такой потребности все время быть на стреме. От того становится грустно и неинтересно.

Еще заметил, что более спокойно реагируешь на те ситуации, на которые люди гражданские реагируют более эмоционально. Потому что нет за что париться. Есть три такие фразы, с которыми можно всю жизнь прожить. Был один чувак на Востоке, которому кто-то наваливает на эмоциях: "Слушай, вот ранило, того убило", а он такой: "Тю, так это – война, епт". Вот – первая фраза. Вторая: "Вообще пофиг", и третья: "Ну, это нормально". С этими тремя фразами можно прожить всю жизнь и не париться. Вообще. Вот это дает война. Еще из-за войны я начал рисовать два года назад. Это такая арттерапия была для меня.

Ты сказал, что ты так прорисовываешь войну.

Да. Но я когда начал, не осознавал это. Просто кайфовал от того, как масляные краски смешиваются. Потом я как-то подсел на это, и понял, что я уже не могу не рисовать. Даже забивал на музыку часто, больше рисовал. Не знаю, начал бы писать музыку, если бы не война ....

Ты не отвечал на вопрос, трудно ли с войны возвращаться.

Ну и жить тяжело, в принципе. Жить легко, если делаешь что-то в кайф. Высший кайф для меня – даже не в момент достижения результата, а в процессе. Потом, когда достиг – уже неинтересно. Например, если начинаю рисовать и у меня получается – вообще офигенно, я просто ловлю волну эйфории, и на ней могу еще находиться некоторое время после завершения работы.

С музыкой так не получится, мне кажется.

Кстати, интересное замечание. С музыкой вообще иначе. В своем последнем произведении я пытался от войны как-то отойти, потому что все, что ни пишу – то о смерти, то о героях. Это все такое шаблонное, типа "ветеран", "герой"... Просто эти слова уже не несут того смысла, который несли в начале войны. Их уже затерли, как тот тризуб, как желто-голубой флаг, который везде, даже на пиве появляется.

Если есть очень сильное впечатление от чего-то, то можешь на первых минутах сыграть новое произведение полностью. Но если это задевает сильно, тогда оно запоминается. Есть куча произведений, начатых и неоконченных, у меня.

Ноты потом записываешь?

Да. Партитура – это я еще только учусь, осваиваю законы эти.

Играешь "по памяти" восновном?

Тут уже объяснения такого логического нет. Произведение, которое, например, было для Тараса написано, запомнилось с первого раза все, хотя оно довольно большое и разное – там меняется фактура аккордовая, там есть мелодия. Если это крутая импровизация – я закончил, вздохнул мучительно, потому что понимаю, что все это не было записано ни на видео, ни на диктофон, оно уже все, не повторится. Когда произведение написано и является ответом на смерть – оно во мне изображается навсегда. Просто со временем немного может измениться. Это во время концертов чаще всего происходит, когда я играю, и есть определенное энергетическое возвышение. Если мне понравилось, я в этот момент такой – оп! – и зафиксировал в себе: теперь буду играть так еще.

Для тебя музыка рутиной не становится?

Вот мы когда договаривались о встрече, я сказал, что это, возможно, будет мое последнее интервью. Потому что интервью уже давно стали рутиной. А музыка – нет. Я же делаю это с душой. Я же не делаю это за бабки. Тогда, возможно, была бы музыкальная рутина, потому что рутина – это, для меня лично, когда я связан чем-то, у меня есть обязанность. Взять – начать – закончить.

Вот в случае с Тарасом не было никакой логики. Просто мне надо было сыграть ему в последний раз, потому что его уже нет, понимаешь? Андрею тоже, кстати... Вообще, несколько раз играл эту мелодию для Андрея на концертах, и плакал прямо там. Мне было так больно, слова не мог сказать все вслух, потому что ком в горле сжимался. То есть это еще такая свежая рана. Поэтому я перестал его играть. Или просто играю и не говорю, что это.

Скажи, кроме гибели Тараса и гибели Андрея, какие еще были ключевые моменты, которые провоцировали тебя на то, чтобы что-то создать?

Было еще, как минимум, два момента. Когда мой первый артобстрел был – не с нашей стороны, а с их. Снаряды слишком близко ложились, но мы были в укрытии, все нормально было. Это я сейчас знаю. Тогда же было страшно, потому что первый раз. Оно бахало до четырех-пяти утра. Я хотел чем-то занять руки, потому что было все время страшно, я накрутил себя, что если сейчас умру, то надо что-то сделать. Захотел написать сочинение, но инструмента с собой не было. Но были какие-то краски и был кусок, даже не доски, а ДСП. Вот я просто на ней краску руками намешал и получилось очень круто. Эта картина – одна из самых дорогих для меня. Через осознание, что это могла быть последняя моя работа. Просто сам процесс был чрезвычайный. Быстро так получалось, круто, и от того было грустно, потому что я сам себя накрутил, что это так круто получается в последний раз, видимо.

Второй момент?

После того же обстрела музыкальное произведение родилось. Утром встали, вышли, уже обстрел прекратился и соловей где-то во дворе запел. У меня внутри это такой диссонанс был, что я написал сочинение "Утро после страшной ночи". В конце там тоже вроде как солнышко выходит из-за туч, но то соловья пытался передать. Честно говоря, я у Баха там стырил один такт. Просто Баха уже нет, он не обидится. И у меня там четко что-то таки появляется что-то свое и новое.

Еще был момент. 30 декабря 2015 года, шахта Бутовка. Я был там с инструментом, была возможность сыграть два произведения. Тут вообще логики нет, не могу объяснить, как так сложилось, но я не заметил, как появилось третье сочинение. Его не было на тот момент, когда я начинал играть. Просто как-то сразу его сымпровизировал, и немножечко позже понял, что это – сочинение "Зима".

Почему "Зима"?

Зима – это такой сложный период в жизни человека, или в жизни целой страны, который мы должны прожить. После зимы идет весна. Зима – это такой сложный период, но весна рано или поздно придет, и все будет хорошо. Надо только выдержать. Поэтому я назвал это произведение "Зима". На сегодня я считал его своим лучшим произведением. Вот тогда, на Бутовке, я его сыграл, потом домой приехал, обточил, и где-то за десять дней его дописал. Уже потом узнал, что у него четырехчастная форма, то есть оно было написано очень правильно. Оно какое-то в бетховенском стиле. Вот оно само настолько правильно сложилось, что, пожалуй, ему было место в этом мире.

Результат все равно важен.

Результат? Ну да, он должен быть. Но я сейчас пришел к тому, что творчество ради творчества. Нет разницы, будут мой альбом слушать во всем мире, будут его слушать несколько тысяч людей в Украине и будет ли он иметь привязку ко всем этим событиям. Это вообще неважно. Важен лишь тот момент, когда произведение рождается. Этот процесс – он самый крутой.

Есть два момента, когда я живу. Живу не в том смысле, что просто механически что-то делаю, а живу максимально осознавая себя и кайфуя от того, что я живу. Это момент создания и момент нахождения на одной волне с аудиторией во время концерта, когда я играю.

В музыкальное произведение ты можешь превратить все, что есть внутри?

Да. Но важно, пожалуй, не думать. Ибо логика убивает нафиг все творчество. Если я рисую картину, потом отвлекаюсь, сажусь играть, потом пишу что-то и это будет законченное произведение, потом возвращаюсь к картине, потом опять к музыке, то можно сказать, что эти произведения – они совмещены.

Мне проще играть, чем говорить. Если я что-то пережил – легче это выразить музыкой. Потому что слова – они какие-то ограниченные. Не знаю, как объяснить.

Их мало?

Маловато, точно.

Кстати, что бы я ни рассказал про свое произведение, в нем разные люди все равно будут слышать свое, то, что внутри в этот момент больнее. Короче, нет музыки конкретно о чем-то, но есть человек конкретно о чем-то.

Из того, что ты видел на своих концертах – твои произведения аудиторию цепляют?

Ну да, цепляют. Люди плачут. Плачут не только здесь. Плакали раз танкисты. Блин, это стало таким открытием для меня!

Что танкисты умеют плакать?

Нет, не то. Понимаешь, был момент, когда я сомневался в том, что моя игра там нужна. На своей шкуре почувствовал, как это смешно, когда приехал к нам балалаечник на позицию, харьковский, некий участник "Украина имеет талант". Он только начал первые аккорды играть, а я уже осознал, что не буду его слушать. Мне тупо неинтересно. Я уставший, я хочу пойти поспать и нормально отдохнуть. И я ушел. Только начал дремать – начался обстрел. Это четвертый час дня. Это было странно, потому что такого в то лето почти не было. Вот я видел, как эти музыканты все бегут прятаться, а они такие одуревшие, как я во время своего первого обстрела. Еще вспомнил, что перед этим слышал, как эти музыканты спрашивали: "А вы здесь моете лицо? А у вас есть горячая вода?". Ну вот это просто смешно. Я стою и понимаю абсурдность этой ситуации. Тогда заметил, что, возможно, я так же выглядел смешно, когда приезжал просто поиграть именно для того, чтобы ребята отвлеклись.

Так а танкисты - что?

А у танкистов, как всегда, где – соляры нет, где – танчик не заводится, а тут я со своей музыкой приехал. Нафиг я им нужен? Они же и послать меня куда подальше не могут, потому что как-то невежливо – еще первые минуты встречи начались, а в начале точно никого не посылают. Но я играл, они слушали, и я заметил, что они все почти плакали. У меня просто нет никакого объяснения.

Фидбек после концертов всегда есть, и он возможен. Но музыка – это эмоции. Она должна вызывать эмоции, которыми хочется поделиться после концерта. Но как правило этим все и заканчивается. Меня это не устраивает . Я люблю, когда моя музыка на что-то побуждает. У меня было два таких случая, когда мне люди писали, что благодаря тому, что они послушали мою музыку, они вернулись к тому, что давным давно забросили. Один парень начал играть на бас-гитаре, а девочка снова начала рисовать. Вот это – действительно отдача, она действительно сильнее, чем просто слезы на концерте.

Ты на позиции выезжаешь с фортепиано?

Да.

И оно у тебя не убилось нигде по дороге?

Одно убилось. Уже другое. Первое было 40 кг, электромеханика, а второе – 20, я уже заметил, что тяжело таскать за собой 40 кило.

Писали, что ты был одним из символов времен Майдана. Ты сам себя таким чувствуешь?

Ого. Нет.

В каком городе тебе легче всего играется?

Я не привязываюсь к городу, я привязываюсь к людям. Если чувствую, что они одно целое со мной. Тогда там, где хорошие люди, там и мне хорошо.

Есть разница, где играть – на передовых позициях или в мирном месте?

Нет. Разве что на "нуле" играю без маски, потому что там этот выпендреж не нужен. Там просто как-то рука не поднимается. Когда ребята хотят поснимать видео, тогда, конечно, надеваю маску, а так... Я представляю себе, что они мне скажут, если я в маске приеду и начну такие понты гнуть. А в целом – все одинаково. Слушай, везде люди есть.

Ты почти не говоришь о планах на будущее...

Потому что будущего еще нет. Дальше будет. Дальше будет музыка, будут картины, возможно – еще работа на СТО. Хочу найти баланс между творчеством и физической работой. Появился человек, который готов меня терпеть со всеми творческими приколами и готов взять к себе на работу и чему-то научить. Возможно, еще буду заниматься кузнечным делом.

Война меняет восприятие музыки?

Я бы не отделял войну от жизни. У каждого своя война. Когда мы были на реабилитации для АТОшников, много работали с психологами и переосмысливали истории собственной жизни. Там я узнал, что, во-первых, у каждого человека в жизни есть трагедия. То есть, она была не только у меня. У каждого человека было нечто такое, что было самым страшным. Просто не все об этом рассказывают. Я не знал, что у меня есть проблемы. Узнал о них, когда они начали выскакивать на реабилитации. На реабилитации научился как-то жить с собой и найти с собой общий язык.

Второе, что я узнал: у многих бойцов ПТСР был еще до войны. У меня – точно был. Смерть жены и ребенка стали более сильным потрясением для меня, чем война. Поэтому боевые действия я прошел более ровно и спокойно. В течение этого года создавалось мой последний сочинение. Я знал, что оно посвящено женщине. Но не знал – какой именно. Я давно не был влюблен. Вот несколько дней назад играл это произведение и понял, что оно посвящено моей жене. Не буду об этом говорить на концертах. Потому оно получилось таким хорошим, таким светлым и таким личным, там почти нет минора, там много хроматизмов.

Все фото: Эдуард Крыжанивский